Ухо, горло, нос. Медицинский портал
ПлохоОтлично
Баратынский Евгений Абрамович (1800 - 1844), поэт.
Родился 19 февраля (2 марта н.с.) в селе Мара Тамбовской губернии в небогатой дворянской семье.
В 1812 поступил в Петербургский Пажеский корпус, из которого в 1816 был исключен за не совсем безобидные мальчишеские проделки без права поступления на какую-либо службу, кроме солдатской.
В 1819 он был зачислен рядовым в петербургский лейб-гвардии егерский полк. В это время он знакомится с Дельвигом, не только нравственно поддержавшим его, но и оценившим его поэтическое дарование. Тогда же завязываются приятельские отношения с Пушкиным и Кюхельбекером.
В печати появляются первые произведения Баратынского: послания "К Креницину", "Дельвигу", "К Кюхельбекеру", элегии, мадригалы, эпиграммы. В 1820 появляется поэма "Пиры", принесшая автору большой успех.
В 1820 - 1926 Баратынский служит в Финляндии, много пишет. Видное место в его творчестве этой поры занимает элегия: "Финляндия", "Разуверение" ("Не искушай меня без нужды...), положенное на музыку М. Глинкой, "Водопад", "Две доли", "Истина", "Признание" и др. Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора, причиной которого был независимый характер творчества поэта, оппозиционные высказывания, которые часто можно было слышать от Баратынского.
Он не был декабристом, но и его захватили идеи, которые получили воплощение в деятельности тайных обществ. Его политическая оппозиционность проявилась в элегии "Буря" (1825), в эпиграмме на Аракчеева, а позднее в "Стансах" (1828).
В апреле 1825 Баратынский наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой. Он вышел в отставку, женился и поселился в Москве, где в 1827 вышло в свет собрание его стихотворений - итог первой половины его творчества.
После разгрома восстания декабристов круто изменилась общественная жизнь в России, что наложило отпечаток и на поэзию Баратынского. На первый план теперь выходит философское начало, темы великой скорби, одиночества, прославление смерти как "разрешенья всех цепей" ("Последняя смерть", "Смерть", "Недоносок", "На что вы, дни", "К чему невольнику мечтания свободы?..").
В 1832 начал издаваться журнал "Европеец", и Баратынский становится одним из самых активных его авторов. Он обращается к прозе и драме. После закрытия журнала (вышло всего два номера) он впадает в безысходную тоску.
В 1835 вышло второе издание его произведений, которое казалось тогда итогом его творческого пути. Но последней книгой Баратынского стал сборник "Сумерки" (1842), в котором были объединены стихотворения второй половины 1830-х - начала 1840-х.
В 1843 поэт едет за границу, полгода проводит в Париже, встречаясь с писателями и общественными деятелями Франции. Бодрость и вера в будущее появляются в стихотворениях Баратынского той поры ("Пироскаф", 1844). Смерть помешала началу нового этапа творчества. В Неаполе он заболел и скоропостижно скончался 29 июня (11 июля н.с.) 1844. Тело Баратынского было перевезено в Петербург и предано земле.
Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.
РАЗУВЕРЕНИЕ
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоской моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.
1821
СТАНСЫ
Судьбой наложенные цепи
Упали с рук моих, и вновь
Я вижу вас, родные степи,
Моя начальная любовь.
Степного неба свод желанный,
Степного воздуха струи,
На вас я в неге бездыханной
Остановил глаза мои.
Но мне увидеть было слаще
Лес на покате двух холмов
И скромный дом в садовой чаще -
Приют младенческих годов.
Промчалось ты, златое время!
С тех пор по свету я бродил
И наблюдал людское племя
И, наблюдая, восскорбил.
Ко благу пылкое стремленье
От неба было мне дано;
Но обрело ли разделенье,
Но принесло ли плод оно?..
Я братьев знал; но сны младые
Соединили нас на миг:
Далече бедствуют иные,
И в мире нет уже других.
Я твой, родимая дуброва!
Но от насильственных судьбин
Молить хранительного крова
К тебе пришел я не один.
Привел под сень твою святую
Я соучастницу в мольбах -
Мою супругу молодую
С младенцем тихим на руках.
Пускай, пускай в глуши смиренной,
С ней, милой, быт мой утая,
Других урочищей вселенной
Не буду помнить бытия.
Пускай, о свете не тоскуя,
Предав забвению людей,
Кумиры сердца сберегу я
Одни, одни в любви моей.
1827
* * *
Но я живу, и на земле мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
1828
МУЗА
Не ослеплен я музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица не общим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
И он, скорей чем едким осужденьем,
Ее почтит небрежной похвалой.
1829
Биография
Детство и юность
В Финляндии
Выход в отставку
Творческая биография
Библиография
Евгений Абрамович Боратынский (Баратынский ; 19 февраля (2 марта) 1800, село Вяжле, Кирсановский уезд, Тамбовская губерния, Российская империя — 29 июня (11 июля) 1844, Неаполь, Королевство Обеих Сицилий) — русский поэт, друг Пушкина, один из самых значительных русских поэтов первой половины XIX века.
Большинство публикаций в литературных журналах и отдельных изданий 1820-х — 1830-х годов подписаны фамилией Баратынский. Однако последняя подготовленная поэтом к печати книга стихов — «Сумерки» — подписана через «о»: «Сумерки. Сочиненіе Евгенія Боратынскаго». В начале XX века преобладало написание фамилии поэта через «о», в советское время — через «а». В 1990—2000-е годы вновь стало активно использоваться написание Боратынский; так его фамилия пишется в Полном собрании сочинений под редакцией А. М. Пескова и в Большой российской энциклопедии.
Родился 19 февраля 1800 года в селе Вяжле Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Происходил он из древнего польского рода Боратынских, с конца XVII века жившего в России. Отец Абрам Андреевич Баратынский (1767—1810) — свитский генерал-лейтенант Павла I, мать — фрейлина императрицы Марии Фёдоровны.
В детстве у Боратынского дядькой был итальянец Боргезе, и мальчик рано ознакомился с итальянским языком. Также вполне овладел французским, принятым в доме Боратынских, и лет с восьми уже писал по-французски письма. В 1808 году Боратынского отвезли в Петербург и отдали в частный немецкий пансион, где он выучился немецкому языку.
В 1810 году умирает отец Евгения Абрамовича Боратынского, и воспитанием маленького Жени занялась его мать — женщина образованная и умная. Из немецкого пансиона Боратынский перешёл в пажеский корпус. Сблизившись с некоторыми товарищами, Боратынский участвовал в серьёзных шалостях, из которых одна, граничившая с преступлением — кража у отца одного из соучеников 500 рублей и черепаховой табакерки в золотой оправе, повела к исключению его из корпуса, с воспрещением поступать на государственную службу, кроме военной — рядовым. Боратынскому было тогда 15 лет.
Покинув пажеский корпус, Евгений Боратынский несколько лет жил частью с матерью в Тамбовской губернии, частью у дяди, брата отца, отставного вице-адмирала Богдана Андреевича Баратынского, в Смоленской губернии, в сельце Подвойском. Живя в деревне, Баратынский начал писать стихи. Подобно многим другим людям того времени, он охотно писал французские куплеты. От 1817 года до нас дошли уже русские стихи, впрочем весьма слабые. Но уже в 1819 году Боратынский вполне овладел техникой, и его стих стал приобретать то «необщее выражение», которое впоследствии он сам признавал главным достоинством своей поэзии. В деревне дяди Боратынский нашёл небольшое общество молодёжи, которая старалась жить весело, и он был увлечён в её забавы.
После усиленных хлопот ему было разрешено поступить рядовым в петербургский лейб-гвардии егерский полк. В это время он познакомился с Антоном Дельвигом, не только нравственно поддержавшим его, но и оценившим его поэтическое дарование. Тогда же завязались приятельские отношения с Александром Пушкиным и Вильгельмом Кюхельбекером. В печати появились первые произведения Боратынского: послания «К Креницину», «Дельвигу», «К Кюхельбекеру», элегии, мадригалы, эпиграммы.
В 1820 году, произведённый в унтер-офицеры, был переведён в Нейшлотский пехотный полк, стоявший в Финляндии в укреплении Кюмени и его окрестностях. Полком командовал полковник Георгий Лутковский — его родственник. Пятилетнее пребывание в Финляндии оставило глубочайшие впечатления в Боратынском и ярко отразилось на его поэзии. Впечатлениям от «сурового края» обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями («Финляндия», «Водопад») и поэмой «Эда». Первоначально Боратынский вёл в Финляндии очень уединённую, «тихую, спокойную, размеренную» жизнь. Всё общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полкового командира, полковника Лутковского. Впоследствии он сблизился с Н. В. Путятой и А. И. Мухановым, адъютантами финляндского генерал-губернатора, А. А. Закревского. Дружба его с Путятой сохранилась на всю их жизнь. Путята описал внешний облик Боратынского, каким он его увидел в первый раз: «Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние».
Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты, Евгений Боратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс и состоять при корпусном штабе генерала Закревского. В Гельсингфорсе Боратынского ожидала жизнь шумная и беспокойная. К этому периоду его жизни относится начало его увлечения А. Ф. Закревской (женой генерала А. А. Закревского), той самой, которую Пушкин назвал «беззаконной кометой в кругу расчисленном светил», и к которой редко кто приближался без того, чтобы не поддаться очарованно её своеобразной личности. Эта любовь принесла Боратынскому немало мучительных переживаний, отразившихся в таких его стихотворениях, как «Мне с упоением заметным», «Фея», «Нет, обманула вас молва», «Оправдание», «Мы пьем в любви отраву сладкую», «Я безрассуден, и не диво…», «Как много ты в немного дней». В письме к Путяте Боратынский пишет прямо: «Спешу к ней. Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен: несколько, правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно». Надо, однако, добавить, что сам Боратынский тут же писал: «Какой несчастный плод преждевременной опытности — сердце, жадное страсти, но уже неспособное предаваться одной постоянной страсти и теряющееся в толпе беспредельных желаний! Таково положение М. и мое».
Из Гельсингфорса Баратынский должен был вернуться к полку в Кюмень и туда, весной 1825 года, Путята привёз ему приказ о производстве его в офицеры. По словам самого Путяты, это Боратынского «очень обрадовало и оживило». Вскоре после того Нейшлотский полк был назначен в Петербург держать караулы. В Петербурге Боратынский возобновил свои литературные знакомства. Осенью того же года Боратынский возвратился с полком в Кюмень, ездил ненадолго в Гельсингфорс. Вскоре Евгений Боратынский вышел в отставку и переехал в Москву. «Судьбой наложенные цепи упали с рук моих», писал он по этому поводу. Путяте: «В Финляндии я пережил все, что было живого в моем сердце. Её живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в отличительных красках. Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам…».
В Москве Боратынский сошёлся с кружком московских писателей Иваном Киреевским, Николаем Языковым, Алексеем Хомяковым, Сергеем Соболевским, Николаем Павловым.
В Москве, 9 июня 1826 года, Боратынский женился на Настасье Львовне Энгельгард (венчание происходило в церкви Харитония в Огородниках); тогда же он поступил на службу в Межевую канцелярию, но скоро вышел в отставку. Его жена не была красива, но отличалась умом ярким и тонким вкусом. Её непокойный характер причинял много страданий самому Боратынскому и повлиял на то, что многие его друзья от него отдалились. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Боратынском всё, что было в нём буйного, мятежного; он сознавался сам: «Весельчакам я запер дверь, я пресыщен их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем».
Известность Боратынского, как поэта, началась после издания, в 1826 году, его поэм «Эда» и «Пиры» (одной книжкой, с интересным предисловием автора) и, в 1827 году, первого собрания лирических стихотворений — итог первой половины его творчества. В 1828 году появилась поэма «Бал» (вместе с «Графом Нулиным» Пушкина), в 1831 году — «Наложница» («Цыганка»), в 1835 году — второе издание мелких стихотворений (в двух частях), с портретом.
Внешне его жизнь проходила без видимых потрясений. Но по стихотворениям 1835 года становится понятно, что в эту пору он пережил какую-то новую любовь, которую называет «омрачением души болезненной своей». Иногда он пытается убедить себя, что остался прежним, восклицая: «свой бокал я наливаю, наливаю, как наливал!». Замечательно, наконец, стихотворение «Бокал», в котором Боратынский рассказывает о тех «оргиях», которые он устраивал наедине с самим собой, когда вино вновь будило в нём «откровенья преисподней». Он жил то в Москве, то в своём имении, в сельце Муранове (неподалеку от Талиц, близ Троицко-Сергиевской лавры), то в Казани, много занимался хозяйством, ездил иногда в Петербург, где в 1839 году познакомился с Михаилом Лермонтовым, в обществе был ценим как интересный и иногда блестящий собеседник и работал над своими стихами, придя окончательно к убеждению, что «в свете нет ничего дельнее поэзии».
Современная критика отнеслась к стихам Боратынского довольно поверхностно, и литературные неприятели кружка Пушкина (журнал «Благонамеренный» и другие) довольно усердно нападали на его будто бы преувеличенный «романтизм». Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего дарование Боратынского, был всё же так высок, что, несмотря на эти голоса критиков, Боратынский был общим молчаливым согласием признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным вкладчиком всех лучших журналов и альманахов. Боратынский писал мало, долго работая над своими стихами и часто коренным образом переделывая уже напечатанные. Будучи истинным поэтом, он вовсе не был литератором; для того, чтобы писать что-либо, кроме стихов, ему нужна была внешняя причина. Так, например, по дружбе к юному Александру Муравьёву, он написал прекрасный разбор сборника его стихов «Таврида», доказав, что мог бы стать интереснейшим критиком. Затронутый критикой своей поэмы «Наложница», он написал «антикритику», несколько сухую, но в которой есть весьма замечательные мысли о поэзии и искусстве вообще.
Когда, в 1831 году, Иван Киреевский, с которым Боратынский сошёлся близко, предпринял издание «Европейца», Боратынский стал писать для него прозой, написав, между прочим, рассказ «Перстень» и готовясь вести в нём полемику с журналами. Когда «Европеец» был запрещён, Боратынский писал Киреевскому: «Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным». Люди, лично знавшие Боратынского, говорят согласно, что его стихи далеко не вполне «высказывают тот мир изящнаго, который он носил в глубине души своей». «Излив свою задушевную мысль в дружеском разговоре, живом, разнообразном, невероятно-увлекательном, исполненном счастливых слов и многозначительных мыслей, Боратынский часто довольствовался живым сочувствием своего близкого круга, менее заботясь о возможно-далёких читателях». Так, в сохранившихся письмах Боратынского рассыпано не мало острых критических замечаний о современных ему писателях, — отзывов, которые он никогда не пытался сделать достоянием печати. Очень любопытны, между прочим, замечания Боратынского о различных произведениях Пушкина, к которому он, когда писал с полной откровенностью, далеко не всегда относился справедливо. Сознавая величие Пушкина, в письме к нему лично предлагал ему «возвести русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами», но никогда не упускал случая отметить то, что почитал у Пушкина слабым и несовершенным. Позднейшая критика прямо обвиняла Боратынского в зависти к Пушкину и высказывала предположение, что Сальери Пушкина списан с Боратынского. Есть основание думать, что в стихотворении «Осень» Боратынский имел в виду Пушкина, когда говорил о «буйственно несущемся урагане», которому всё в природе откликается, сравнивая с ним «глас, пошлый глас, вещатель общих дум», и в противоположность этому «вещателю общих дум» указывал, что «не найдет отзыва тот глагол, что страстное земное перешел».
Известие о смерти Пушкина застало Боратынского в Москве именно в те дни, когда он работал над «Осенью». Боратынский бросил стихотворение, и оно осталось недовершённым.
В 1842 году Боратынский, в то время уже «звезда разрозненной плеяды», издал небольшой сборник своих новых стихов: «Сумерки», посвящённый князю Вяземскому. Это издание доставило Боратынскому немало огорчений. Его обидел вообще тон критиков этой книжки, но особенно статья Белинского. Белинскому показалось, что Боратынский в своих стихах восстал против науки, против просвещения. Конечно, то было недоразумение. Так, например, в стихотворении: «Пока человек естества не пытал» Боратынский только развивал мысль своего юношеского письма: «Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом». В поэме «Последний поэт» он протестовал против того материалистического направления, какое начинало определяться тогда (конец 30-х и начало 40-х годов) в европейском обществе, и будущее развитие которого Боратынский прозорливо угадал. Он протестовал против исключительного стремления к «насущному и полезному», а никак не против познания вообще, интересы которого именно Боратынскому были всегда близки и дороги. Боратынский не стал возражать на критику Белинского, но памятником его настроения той поры осталось замечательное стихотворение «На посев леса». Боратынский говорит в нём, что он «летел душой к новым племенам» (то есть к молодым поколениям), что он «всех чувств благих подавал им голос», но не получил от них ответа. Едва ли не прямо Белинского имеют в виду слова, что тот, «кого измял души моей порыв, тот вызвать мог меня на бой кровавый» (тот мог стремиться опровергнуть именно мои, Боратынского, идеи, не подменяя их мнимой враждой к науке); но, по мнению Боратынского, этот противник предпочёл «изрыть под ним сокрытый ров» (то есть бороться с ним несправедливыми путями). Боратынский даже заканчивает стихи угрозой, и вовсе после этого отказывается от поэзии: «Отвергнул струны я». Но такие обеты, если и даются поэтами, не исполняются ими никогда.
Осенью 1843 года Баратынский осуществил свое давнее желание — предпринял путешествие за границу. Зимние месяцы 1843—44 годов он провёл в Париже, где познакомился со многими французскими писателями (Альфред де Виньи, Меримэ, оба Тьерри, Морис Шевалье, Ламартин, Шарль Нодье и др.). Чтобы познакомить французов со своей поэзией, Боратынский перевёл несколько своих стихотворений на французский язык. Весной 1844 года Боратынский отправился через Марсель морем в Неаполь. Перед отъездом из Парижа Боратынский чувствовал себя нездоровым, и врачи предостерегали его от влияния знойного климата южной Италии. Едва Боратынские прибыли в Неаполь, как с Н. Л. Боратынской сделался один из тех болезненных припадков (вероятно, нервных), которые причиняли столько беспокойства её мужу и всем окружающим. Это так подействовало на Боратынского, что у него внезапно усилились головные боли, которыми он часто страдал, и на другой день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался. Тело его перевезено в Петербург и погребено в Александро-Невском монастыре, на Лазаревском кладбище.
Газеты и журналы почти не откликнулись на его кончину. Белинский сказал тогда о почившем поэте: «Мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Боратынского, потому что всегда найдет в них человека — предмет вечно интересный для человека».
Сочинения Боратынского в стихах и прозе изданы его сыновьями в 1869 и 1884 годах.
Баратынский начал писать стихи ещё юношей, живя в Петербурге и готовясь к поступлению в полк; в это время он сблизился с Дельвигом, Пушкиным, Гнедичем, Плетнёвым и другими молодыми писателями, общество которых имело влияние на развитие и направление его таланта: своими лирическими произведениями он скоро занял видное место в числе поэтов пушкинского кружка, поэтов-«романтиков».
В своих ранних стихах Боратынский развивает то пессимистическое миросозерцание, которое сложилось у него с детских лет. Его основное положение, что «в сей жизни» нельзя найти «блаженство прямое»: «небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея». Согласно с этим в жизни Боратынский видит две доли: «или надежду и волненье (мучительные беспокойства), иль безнадежность и покой» (успокоение). Поэтому Истина предлагает ему научить его, страстного, «отрадному бесстрастию». Поэтому же он пишет гимн смерти, называет её также «отрадной», признает бесчувствие мертвых «блаженным» и прославляет, наконец, «Последнюю смерть», которая успокоит все бытие. Развивая эти идеи, Боратынский постепенно пришёл к выводу о равноценности всех проявлений земной жизни. Ему начинает казаться, что не только «и веселью и печали» дали боги «одинакия крыле» (двойственное число = крылья), но что равноправны добро и зло.
Продолжительное пребывание в Финляндии, вдали от интеллигентного общества, среди суровой и дикой природы, с одной стороны, усилило романтический характер поэзии Боратынского, а с другой — сообщило ей то сосредоточенно-элегическое настроение, каким проникнута большая часть его произведений. Впечатления финляндской жизни, кроме ряда вызванных ими небольших стихотворений, с особенной яркостью отразились в первой поэме Боратынского, «Эда» (1826), которую Пушкин приветствовал как «произведение, замечательное своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных». Вслед за этой поэмой явились «Бал», «Пиры» и «Цыганка», в которых молодой поэт заметно поддался влиянию Пушкина и ещё более — влиянию «властителя дум» современного ему поколения — Байрона. Отличаясь замечательным мастерством формы и выразительностью изящного стиха, нередко не уступающего пушкинскому, эти поэмы обычно ставятся всё же ниже лирических стихотворений Пушкина.
Последние годы Боратынского ознаменованы нарастающим одиночеством в литературе, конфликтом как с давними оппонентами пушкинского круга (литераторами вроде Полевого и Булгарина), так и с нарождавшимися западниками и славянофилами (редакция «Москвитянина»; тем и другим Боратынский посвящал эпиграммы). В 1842 Боратынский издал свой последний, самый сильный сборник стихов — «Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского». Эту книгу часто называют первой в русской литературе «книгой стихов» или «авторским циклом» в новом понимании, что будет характерно уже для поэзии начала XX века.
Пушкин, высоко ценивший Баратынского, так сказал о нём: «Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».
Современники же видели в Боратынском талантливого поэта, но поэта прежде всего пушкинской школы; его позднее творчество критика не приняла. Литературоведение второй половины XIX века считало его второстепенным, чересчур рассудочным автором. На такую репутацию оказали влияние противоречивые (иногда одного и того же стихотворения) и одинаково безапелляционные оценки Белинского. Так в ЭСБЕ (литературная редакция Семёна Венгерова) оценивает его так: «Как поэт, он почти совсем не поддаётся вдохновенному порыву творчества; как мыслитель, он лишён определённого, вполне и прочно сложившегося миросозерцания; в этих свойствах его поэзии и заключается причина, в силу которой она не производит сильного впечатления, несмотря на несомненные достоинства внешней формы и нередко — глубину содержания…»
Пересмотр репутации Боратынского был начат в начале XX века русскими символистами. Он начал восприниматься как самостоятельный, крупный лирик-философ, стоящий в одном ряду с Тютчевым; в Боратынском при этом подчёркивались черты, близкие самим символистам. О Боратынском тепло отзывались практически все крупнейшие русские поэты XX века.
Мой дар убог, и голос мой не громок, Но я живу, и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие: Его найдет далекий мой потомок В моих стихах; как знать? душа моя Окажется с душой его в сношеньи, И как нашёл я друга в поколеньи, Читателя найду в потомстве я. (Е.Баратынский)
Евгений Абрамович Боратынский (Баратынский; 1800-1844) - русский поэт, друг Пушкина, один из самых значительных русских поэтов первой половины XIX века.
Баратынский был «искренним и страстным искателем истины», его творчество отличается глубиной философской мысли, совершенством художественной формы.
Он происходил из старинного польского рода, поселившегося в XVII в. в России. Родился поэт 19 февраля 1800 г. в дворянской семье в селе Мара Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Начальное образование получил в деревне, под наблюдением дядьки-итальянца, затем в петербургском французском пансионе и пажеском корпусе. В результате серьезной провинности — кражи довольно крупной суммы денег у отца товарища — был исключен из корпуса с запрещением навсегда поступать на службу, кроме военной в качестве рядового. Эта кара сильно потрясла Баратынского (он заболел тяжким нервным расстройством и был близок к самоубийству) и наложила отпечаток на его характер и последующую судьбу.
Хлопоты родных Баратынского о его прощении не увенчались успехом, он уезжает в Петербург и поступает рядовым в лейб-гвардии Егерский полк. Вскоре его производят в унтер-офицеры, с Нейшлотским пехотным полком он отправляется в Финляндию, где проводит около 5 лет. Его восхищала суровая величественная природа Финляндии, он наблюдал за местными нравами, бытом, все это находит отражение в его творчестве.
Первое стихотворение Баратынского было опубликовано с помощью А. Дельвига в журнале «Благонамеренный» в 1819 г. 1823-1824 г.г. – время наибольшей близости Баратынского с К. Рылеевым и А. Бестужевым, которые публикуют его стихи в декабристском альманахе «Полярная звезда». Но гражданская лирика не была призванием Баратынского. Однако известная эпиграмма на военного министра А. Аракчеева «Отчизны враг, слуга царя» (1825 г.) и некоторые другие произведения говорят о довольно оппозиционных настроениях молодого поэта, но мысль изменить основы бытия кажется ему бесперспективной, бесполезной.
Отчизны враг, слуга царя, К бичу народов - самовластью - Какой-то адскою любовию горя, Он не знаком с другою страстью. Скрываясь от очей, злодействует впотьмах, Чтобы злодействовать свободней. Не нужно имени: у всех оно в устах, Как имя страшное владыки преисподней.
Наконец, 21 апреля 1825 г. Баратынский получает офицерское звание, едет в отпуск и затем выходит в отставку. Происходят изменения и в личной жизни поэта: он женится на Анастасии Львовне Энгельгардт. Она не обладала особенной красотой, но сам поэт сказал о ней в стихотворении «Она»:
Есть что-то в ней, что красоты прекрасней, Что говорит не с чувствами - с душой; Есть что-то в ней над сердцем самовластней Земной любви и прелести земной.
Брак Баратынского оказался очень счастливым.
Лирика Баратынского 1826-1834 г.г. приобретает все более глубокий философский характер, в ней звучат раздумья о роли поэта и поэзии, о судьбах человечества и искусства, о жизни и смерти, о человеческих страстях и законах вечной красоты…
В 1842 г. Баратынский издает последний сборник стихов «Сумерки», в который вошли стихотворения 1834-1841 г.г. В этот период усиливается мотив разлада окружающей действительности с внутренним миром человека:
Век шествует путём своим железным; Поэзии ребяческие сны,
Умер Баратынский внезапно, во время путешествия за границу, в Неаполе 29 июня 1844 г. Тело его перевезено в Петербург, где он был похоронен в Александро-Невской лавре рядом с Крыловым, Гнедичем, Карамзиным на Тихвинском кладбище.
В подмосковной усадьбе Мураново, где Баратынский провел последние годы жизни, создан литературно-мемориальный музей Е.А. Баратынского и Ф.И. Тютчева «Мураново» — с 1816 по 1918 гг. Мурановым владели, последовательно сменяя друг друга, четыре семейства, связанные родственными узами, – Энгельгардты, Боратынские, Путяты и Тютчевы. Каждое из них было причастно к литературной жизни России.
По мнению многих литературоведов, основные линии творчества Баратынского были параллельны творчеству Пушкина: оба начали подражанием господствующим образцам начала века — эротико-элегической поэзии Батюшкова, элегиям Жуковского; оба прошли стадию романтической поэмы; наконец, последний период в творчестве обоих окрашен отчетливым реалистическим стилем письма. Но при сходстве основных линий поэтический стиль Баратынского отличается замечательным своеобразием — «оригинальностью», которую тот же Пушкин в нем так отмечал и ценил («никогда не тащился он по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им оброненные колосья: он шел своею дорогою один и независим»).
Как уже было сказано выше, юношеская ошибка и ее последствия наложили сильный отпечаток на судьбу поэта: его творчество отличается резким индивидуализмом, сосредоточенным одиночеством, замкнутостью в себе, в своем внутреннем мире, мире «сухой скорби» — безнадежных раздумий над человеком и его природой, человечеством и его судьбами.
Есть бытие; но именем каким Его назвать? Ни сон оно, ни бденье; Меж них оно, и в человеке им С безумием граничит разуменье. Он в полноте понятья своего, А между тем как волны на него, Одни других мятежней, своенравней, Видения бегут со всех сторон: Как будто бы своей отчизны давней Стихийному смятенью отдан он; Но иногда, мечтой воспламененный, Он видит свет, другим не откровенный.
(«Последняя смерть», 1827 г., отрывок).
Внешний мир, природа для этой лирики — только «пейзажи души», способ символизации внутренних состояний. Все эти черты выводят Баратынского за круг поэтов пушкинской плеяды, делают его творчество близким и родственным поэзии символистов. В то же время, в силу сохранения экономической связи с дворянством, Баратынский, как никто из поэтов плеяды, ощущает свою близость с «благодатным» XVIII веком, — «мощными годами», — периодом высшего сословного расцвета дворянства; он ненавидит надвигающуюся буржуазно-капиталистическую культуру:
Век шествует путем своим железным; В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы.
(«Последний поэт», 1835 г., отрывок).
Наряду с элегиями, излюбленными жанрами Баратынского являются характерные «малые жанры» XVIII в.: мадригал, альбомная надпись, эпиграмма. Рационалист, ищущий преодоления своего рационализма, «декадент» по темам и специфическому их заострению, символист некоторыми своими приемами, архаист по языку, по общему характеру стиля — из таких сложных, противоречивых элементов складывается цельный и в высшей степени своеобразный поэтический облик Баратынского, «не общее выраженье» — которое сам поэт справедливо признавал своим основным достоинством.
Не ослеплен я Музою моею: Красавицей ее не назовут, И юноши, узрев ее, за нею Влюбленною толпой не побегут. Приманивать изысканным убором, Игрою глаз, блестящим разговором, Ни склонности у ней, ни дара нет; Но поражен бывает мельком свет Ее лица необщим выраженьем, Ее речей спокойной простотой; И он, скорей чем едким осужденьем, Ее почтит небрежной похвалой.
(«Муза», 1829 г.).
Лирика Баратынского 1826-1834 г.г. приобретает все более философский характер. В лирике этих лет звучат элегические раздумья о роли поэта и поэзии, о судьбах человечества и искусства, о жизни и смерти, о человеческих страстях и законах вечной красоты…
В 1842 г. Баратынский издает последний сборник стихов «Сумерки», в который вошли стихи, написанные в 1834-1841 г.
Несколько особняком от лирики Баратынского стоят его поэмы, заслоненные от современников творчеством Пушкина.
Глубоко своеобразная поэзия Баратынского была забыта в течение всего столетия, и только в самом его конце символисты, нашедшие в ней столь много родственных себе элементов, возобновили интерес к творчеству Баратынского, провозгласив его одним из трех величайших русских поэтов наряду с Пушкиным и Тютчевым.
И звестный русский поэт золотого века родился в дворянской семье. Отец его был помещик, отставной генерал-лейтенант. В детстве Боратынский учился в частном немецком пансионе в Петербурге, а в 12 лет его отдали в Пажеский корпус. Однако шалости и отказ подчиняться порядкам корпуса привели к тому, что через два года он был оттуда исключен с запретом поступать на военную службу, кроме как рядовым.
После этого несколько лет юноша жил в поместьях родных, начал писать стихи. В начале 1819 года Боратынский все-таки решил пойти по стопам предков и поступил рядовым в лейб-гвардии Егерский полк. Он поселился в одной квартире с Дельвигом, подружился с Пушкиным, Кюхельбекером, Гнедичем и начал печататься. В 1820 году Боратынский получил унтер-офицерский чин и был переведен в полк своего родственника, стоявший в Финляндии. Суровость северной природы произвела большое впечатление на этого поэта-романтика. В 1824 году он был назначен в штаб генерала Закревского, где увлекся его женой, «Медной Венерой» Пушкина. На следующий год он был произведен в офицеры. В 1826 году из-за болезни матери Боратынский вышел в отставку и поселился в Москве, женившись на Анастасии Энгельгардт - двоюродной сестре супруги Дениса Давыдова.
После издания поэм «Эда» и «Пиры» в 1826 году общественное мнение поставило его в ряды лучших поэтов своего времени. С 1828 по 1831 год Боратынский находился на гражданской службе, в частности как губернский секретарь. После выхода в отставку Боратынский ушел в частную жизнь, обустраивал приданое жены - поместье Мураново (позже - Музей Тютчева, родственника Энгельгардтов).
В 1843 году Боратынский с женой и тремя из своих девяти детей отправился в заграничное путешествие. В Неаполе он скончался от разрыва сердца.
Наряду с написанием фамилии через О - Боратынский, более распространенным в течение долгого времени был вариант с буквой А. Он закрепился в энциклопедиях и словарях, а не последнюю роль в решении этого вопроса сыграло то, что Пушкин, отзываясь о поэзии друга, писал о нем «Баратынский».
Между тем написание фамилии через О доминирует в литературоведении начиная с 1990-х годов и подтверждается биографическими сведениями. Так, фамилия рода Боратынских, как утверждалось в работе племянника поэта, происходит от названия замка Боратын в Галиции. После того как один из представителей рода перешел в русское подданство, из-за особенностей нового языка в написании стала преобладать буква А. Известно, что двойной вариант фамилии доставлял немало хлопот, когда речь шла об официальных документах. Так, сохранилось письмо сына поэта, Николая Евгеньевича Боратынского, в котором он указывает на ошибку в бумагах и объясняет ее происхождение: «...позвольте обратить Ваше внимание на то обстоятельство, что в предъявляемых документах фамилия моя написана Ба-, а не Боратынский, между тем как коренная орфография - Боратынский... <...> Чуждая буква произошла от обыкновения русских выговаривать О как А, в письмах же часто можно принять эту букву за вторую…»
Сам Боратынский подписывал первые стихи как «Евгений Абрамов сын Баратынской». Однако в официальной публикации произведений и в последнем своем сборнике он использовал в подписи другой вариант - «Боратынский». Так же - через О - его фамилия увековечена на надгробии поэта в Александро-Невской лавре.
Содержание статьи
БАРАТЫНСКИЙ (БОРАТЫНСКИЙ), ЕВГЕНИЙ АБРАМОВИЧ (1800–1844), русский поэт, для произведений которого характерны стремление к психологическому раскрытию чувств, философичность, глубина мысли. Родился 19 февраля (2 марта) 1800 в имении Мара Тамбовской губернии в семье Абрама Андреевича Баратынского, отставного генерал-лейтенанта из окружения императора Павла I и Александры Федоровны Баратынской (Черепановой), бывшей фрейлины императрицы Марии Федоровны. Казалось, уже в силу одного своего аристократического происхождения, ребенку была обеспечена блестящая, надежная карьера. Но судьба распорядилась по-иному.
Будучи от рождения характера беспокойного, пытливого и пылкого, Баратынский, состоя с двенадцатилетнего возраста воспитанником Пажеского корпуса, попадает в неприятную переделку. Ребяческие шалости членов организованного им «Общества мстителей» приводят к тому, что юноши как бы в шутку крадут у нелюбимого педагога золотую табакерку. Провинившегося Баратынского по личному распоряжению Александра I исключают из Пажеского корпуса с запрещением поступать на любую гражданскую службу, а на военную – только рядовым…
Таковы были первые шаги будущего поэта, наложившие отпечаток и на его характер, и на всю дальнейшую жизнь. Немудрено – подросток столкнулся с такими проблемами, о которых многие его сверстники не имели никакого представления. Вернувшись в родное имение, он раскаивается в свершившемся, размышляет о том, какая степень вины лежит на нем, а какая – на окружении. Желая искупить свою вину, восемнадцатилетний Евгений решается на отчаянный шаг – поступает рядовым в лейб-гвардии Егерский полк, и вплоть до 1825, в течение долгих девяти лет солдатчины, служит, затем уже в чине унтер-офицера, в Финляндии, недалеко от Санкт-Петербурга…
И в эти же годы к нему начинают «приходить» первые серьезные стихи и ему становится ясно, куда влечет его «свободный ум» и к чему у него на самом деле лежит душа. Конечно, поэзия – искусство из искусств должна стать его призванием.
Благодаря тому, что полк Баратынского каждое лето несет караул в столице, поэт имеет возможность временами вырываться из тесных стен казармы и вдыхать вольный воздух дружеских бесед и горячих споров молодежи, бывая и на литературных «субботах» издателя Плетнева, и, возможно, на «средах» Жуковского . Судьба, заставив свернуть его с намеченного родителями пути, в то же время «улыбается» ему по-иному: она посылает ему верных, близких по духу друзей. Среди них – и Антон Дельвиг, и Вильгельм Кюхельбекер, и издатели альманаха «Полярная звезда» Александр Бестужев и Кондратий Рылеев, и молодой Александр Пушкин…
Пожалуй, самым модным лирическим жанром в ту пору была элегия – лирическое стихотворение, проникнутой грустными настроениями. И Боратынский быстро находит с нею общий язык. Его элегии Ропот (1820), Разуверение (1821), Поцелуй (1822), Признание (1822) скоро становятся известны читателям, они входят в моду, их переписывают, читают… Слова одной из них – «Не искушай меня без нужды» – положил на музыку М.И.Глинка, и по сей день этот романс волнует слушателей. Но элегии Баратынского хороши не только традиционными для этого жанра излияниями чувств автора, нюансами любовной лирики. В ранних стихах поэта уже можно усмотреть «раздробительный», по выражению П.Вяземского, близкого друга поэта, ум, склонность к философским обобщениям, которые порою принимают форму поэтических афоризмов: «Пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умереть научит» (Череп ), «Не вечный для времен, я вечен для себя (Финляндия), Невластны мы в самих себе, и, в молодые наши леты, даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе» (Признание ).
Элегия Признание , написанная в 1823, недаром не раз попадала в поле зрения исследователей. Это не просто стихотворение, а, по словам Л.И.Гинзбург, «предельно сокращенный аналитический роман».
«Певец пиров и грусти томной», как назвал Баратынского А. С. Пушкин в Евгении Онегине , на поверку оказывается «Гамлетом-Боратынским», как его окрестил тот же Пушкин. Баратынскому хорошо известно, что «враждебная судьба», «самовластный рок» неминуемо ставят человека в весьма уязвимое, опасное положение, и путь, пролегая меж двух бездн, всегда зыбок и опасен. Он пишет в Послании к Дельвигу :
Наш тягостный жребий: положенный срок
Питаться болезненной жизнью,
Любить и лелеять недуг бытия
И смерти отрадной страшиться –
Пишет Баратынский в Послании к Дельвигу . А кому ведом «недуг бытия», тот обречен разрываться между верой и безверием, между отчаянием и надеждой, между благородными порывами души и их холодным рассудочным анализом. «Мыслить и страдать» – вот удел Баратынского-поэта,о котором Пушкин прекрасно сказал: «Боратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого, хотя несколько одаренного вкусом и чувством».
«Нам очень нужна философия» – пишет поэт в письме Пушкину за 1826, и это высказывание вполне соответствует новому пониманию Баратынским поэзии. И хотя в жизни поэта происходит новый благоприятный поворот – он наконец уходит в отставку и женится на Анастасии Петровне Энгельгардт, «соучастнице в мольбах», верной спутнице на всю оставшуюся жизнь, – лира его начинает звучать все строже и отрешенней. Слава его как мастера любовной элегии постепенно отходит в прошлое, а новые для поэта стихотворения, написанные в конце 20 – начале 30 годов, – Последняя смерть и Смерть подтверждают правоту писателя Н.А.Мельгунова, который утверждал, что Баратынский «возвел личную грусть до общего философского значения».
Баратынский склонен бесстрашно исследовать противоречия жизни и смерти, говорить о свободе выбора и предопределенности, вплоть до проблемы теодицеи, то есть богооправдания, или оправдания существования зла, которая, по словам литературоведа С.Бочарова, «составит сквозную тему у Боратынского, отливаясь в формулу оправдания Промысла»:
Безумец! Не она, не вышняя ли воля
Дарует страсти нам? И не ее ли глас
В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас
Жизнь, бьющая могучею волною
И в грани узкие втесненная судьбою. (К чему невольнику мечтания свободы ?)
«Недуг бытия» в стихах Баратынского подвергнут «научному» исследованию, не лишенному страсти и тайного жара. «Две области: сияния и тьмы, Исследовать равно стремимся мы», – пишет поэт в стихотворении (1839). И остается до конца дней своих верен этому кредо.
Еще раньше, в середине 20 – начале 30-х годов Баратынский, находясь на творческом распутье, пробует свои силы в жанре поэмы, и прозы. Он пишет почти подряд три поэмы: Эда (1824–1825), Бал (1825–1828) и Наложница (1829– 1831). Причем Бал вышел в свет под одной обложкой с пушкинским Графом Нулиным с общим названием Две повести в стихах . Однако сочетание в этих сочинениях порою разнородных элементов – от сугубо романтических до бытописательно-сатирических ставит под сомнение удачное исполнение замысла и дает Баратынскому право сказать по этому поводу: «Я желал быть оригинальным, а оказался только странным!» Небольшая повесть Перстень (1831) тоже проходит практически незаметной и для критиков, и для читателей, что дает повод поэту и вовсе отказаться от этих жанров.
Впрочем, посещение во второй половине 20-х гг. салонов З.Волконской и А.Елагиной, где поэт познакомился с критиком и философом И.Киреевским, дало ему толчок к занятиям критикой и журнальной полемикой. Так, в начале 30-х гг. он активно сотрудничает с издаваемым Киреевским журналом «Европеец». К сожалению, закрытие журнала в 1832, равно как и запрещение издаваемой Дельвигом в Петербурге «Литературной газеты» оказываются для Баратынского тяжелым ударом и наталкивают на мрачные мысли о невозможности существования поэзии в этот «торгашеский век». В 1832, сообщая о готовящемся издании своих стихов, прибавляет: «Кажется, оно будет последним, и я к нему ничего не прибавлю».
А в 1835 в новом журнале «Московский наблюдатель» было опубликовано стихотворение Последний поэт . В нем речь шла о том, что «век шествует путем своим железным», о «корысти в сердцах» и всеобщем упадке искусства, что звучит пророчески и в наше смутное время. Во времена, когда, по мнению Баратынского, вся литература заражена «торговой логикой», самым честным для него решением оказывается уединение, строгое и трудное существование в мире собственных размышлений и переживаний. «Что делать! – обращается он к другу Киреевскому в одном из писем. – Будем мыслить в молчании и оставим литературное поприще Полевым и Булгариным... Заключимся в своем кругу, как первые братья христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего. Будем писать, не печатая. Может быть, придет благословенное время».
Так поэт все больше и больше замыкается в узком кругу семейных, отрадных забот, занимается воспитанием детей, строительством дома в имении Мураново, но, несмотря на, казалось бы, благополучную жизнь, в душе его царят бури и смятение. И излечить их может, опять же, лишь «мед поэзии», или, говоря языком самого Баратынского, «песнопенье», которое «врачует болящую душу».
Тревожный, противоречивый «наш век», можно, по Баратынскому, познать и «крылатою мыслью», и «гармонии таинственной властью», которые, сливаясь и вторя друг другу, и рождают ту «философскую поэзию», родоначальником которой и считается Баратынский. «Сомкнутости в собственном бытии», предельной, стоической внутренней сосредоточенности
Соответствует и особый поэтический язык. Его характерные черты – емкость фраз, глубина и свежесть метафор, лаконичность и одновременно подспудная, живительная музыка стиха.
Обретение окончательной зрелости далось поэту не даром. За всем этим – не только постоянная душевная борьба, «мечтания свободы» и «желание счастья» вкупе со страхом, что «за миром явлений не ждет ничего», ощущением тщеты бытия, но и постоянная, кропотливая работа над стихом. Недаром современники говорили о Баратынском, что «ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы».
«Не изменяй своему назначению, – пишет Баратынский в письме Плетневу. – Совершим с твердостью наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, и главное из них – унылость…»
Сумерки – последняя изданная при жизни поэта книга и в то же время первая в своем роде вообще в русской литературе. Увидевшие свет в 1842, Сумерки впервые явили собой действительно сокровенную книгу стихов – объединенных продуманной композицией, внутренним единством, а также, по выражению Д.Мирского, «противоречием ответов» на «проклятые» вопросы – о природе человека, смысле его жизни, о сочувственном, глубоком общении между людьми, природой, миром, о «прогрессе и хаосе». Как в зерне, в Сумерках сгустились все боль, искания, «широкие думы» и «живая вера» всех будущих поколений российских правдоискателей. «Вихревращение» чувств и дум, «отвечающих на важные вопросы века» (С.Шевырев), пронизывает стихотворения сборника, каждое из которых требует вдумчивого, внимательного вчитывания и вслушивания. Эти стихи трудно понять невзыскательному читателю, они могут найти отклик лишь у человека, которому не понаслышке знакомы «сердечные мысли» поэта.
Стихи Сумерек , больше похожие на стихи-притчи, чем на элегии Баратынского его начальной поры, говорят, по сути, об одном, но по-разному. Последний поэт – о трагизме последнего поэта в мире, который отвечает его песням «суровым смехом», Ахилл – о живой вере как залоге спасения человека, Благословен святое возвестивший – о диалоге «художника бедного слова» и бесстрашного исследователя «сияния и тьмы», Все мысль да мысль напротив, о другой стороне познания, отражающей «правду без покрова», Недоносок – о «бедности земного бытия» … Осень же – своеобразный духовный центр книги, где все мотивы вновь спорят друг с другом, перекликаясь. Кроме того, известно, что на последних строфах Осени Баратынского застало известие о гибели Пушкина. И, видимо, не случайно, по словам С.Бочарова, здесь «дан грандиозный образ глухого космоса, безотзывного мира: «„Далекий вой" падения небесной звезды (традиционный символ гибели поэта) не поражает ухо мира…».
Строгость и глубина мысли, неожиданная смелость сложных метафор, звучащих несколько непривычно для тогдашнего русского слуха, приводила в замешательство и современных поэту критиков и обычных читателей. По сути, как поэт, Баратынский так и остался одинок и не понят до конца своей жизни. Отклик своим стихам и «друга в поколенье», по его же выражению, он нашел значительно позже. Уже на рубеже 19–20 вв. Баратынского как бы заново открыло для себя новое поколение российских пиитов. В статье О собеседнике Мандельштам сравнивает поэзию Баратынского с письмом, запечатанном в бутылке, и пишет: «Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадут на глаза названные строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени» (имеется в виду стихотворение Баратынского Но я живу и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие .).
Когда Сумерки были закончены, Баратынский надеялся, что жизнь его вот-вот войдет в более отрадное русло. Тем более, что его семья наконец получила долгожданную возможность пуститься в заграничное путешествие в Берлин, Лейпциг, Дрезден, Париж и, наконец, в Италию. Казалось, этот солнечный край вдохнет в поэта новые силы. Недаром «строгий сумрачный поэт», как назвал его Гоголь, Баратынский пишет на удивление радостное, даже по ритму своему бодро-оптимистичное стихотворение Пироскаф , – загадочное своей ясностью, все устремленное в будущее, к новому берегу, где ждет иное.
Увы, судьба и в это раз распорядилась по-своему и на этом стихотворении «остановила» жизнь поэта. 29 июня (11июля) 1844 он скоропостижно умирает, как будто Сумерки стали его окончательным и заветным поэтическим подвигом. Через год Баратынского хоронят на Тихвинском кладбище Александро-Невской Лавры, а спустя много лет подспудная «сила замедленного действия» поэтических открытий Баратынского вырвется на простор российской словесности и даст могучий толчок к преобразованию языка русской поэзии на рубеже 19–20 вв.
«Никогда не стремился он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, – писал Пушкин про своего друга и собрата по перу, – никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья; он шел своею дорогой, один и независим».
